Ю.С. Степанов. Слово. Из статьи для Словаря концептов («Концептуария») русской культуры

3. Эволюция концепта «Слово» была теснейшим образом связана со становлением цикла наук о слове (конечно, называть их «нау­ками» можно лишь с большой долей условности). Поскольку слова-логосы бывают не только истинными, но и ложными, постольку ощу­тима потребность в науке об истинном рассуждении, проникающем сквозь оболочку слов, - такой наукой стала л о г и к а. В соответствии с тем, что слова служат не одному познанию, но также выражению индивидуальных и групповых эмоций, желаний, устремлений и т.п., воз­никли две науки о рассуждении, не получившие общего названия, - диалектика и риторика. Риторика первоначально мыслилась как искусство ораторской речи, диалектика - как искусство установ­ления истины через обнаружение противоречий в высказываниях оппонентов, т.е. как искусство беседы, ведущей к правильному познанию. Аристотель, универсальный гений, создал «параллельные» труды в каждой из этих сфер: логике были посвящены «Категории», «Об истолковании» и «Аналитики»; наукам о речи - диалектике и риторике - трактаты «О софистических опровержениях» и «Риторика».

Одновременно с этим создавалась третья наука, филология - о «чистом» слове, о слове как таковом. Уже около IV в. до н.э. в греческом языке появился глагол «любить науки, стремиться к учению» и соответствующие ему имена: существительное «любовь к научному рассуждению, к научному спору, к ученой беседе» (ср. выше деление на логику и диалектику) и прилагательное «любящий научное рассуждение, научный спор». Сначала эти слова выступали как антонимы к «не любить наук и научных споров»: «<...> мое от­ношение к рассуждениям, - говорит Лахет у Платона, - <...> двузнач­но: ведь я могу одновременно показаться и любителем слов и их ненавистником» («Лахет», 188 с.; перевод С. Я. Шейнман-Топштейн). Позднее, у Плотина, Порфирия (III в.), Прокла (V в.), по­нятие «филолог» приобрело значение «внимательный к словам, изучаю­щий слова». Сдвиг ударения филоло´ хус подчеркивал отличие от ранее утвердившегося фило´ лохус, которое означало образованного человека во­обще. В свою очередь, оба слова противопоставлялись слову «любящий знание, мудрость, Софию» (тем самым попутно знание отвле­калось от слов и представало как самостоятельная сущность).

Еще в эпоху эллинизма (III-I вв. до н.э.), до разделения двух значе­ний слова (филоло´ хус, фило´ лохус), т.е. до появления особой дисциплины, ученые уже занимались филологией, не отличая ее, правда, от граммати­ки, и назывались «грамматики, грамматисты». В Александрии было основано святилище муз, государственное учреждение, находившееся под особым попечением царя, и знаменитая библиотека, для которой приобретались рукописи во всех концах греческого мира. Для издания произведений греческой классики, и прежде всего Гоме­ра, александрийские ученые-грамматисты (а по существу - филологи) развернули огромную работу: разбирали и отбирали рукописи, сличали варианты текста, отделяли подлинное от приписываемого, устанавли­вали наиболее авторитетный текст, акцентуировали его, комментирова­ли неясные места, устаревшие и непонятные слова и т.д. Знаменитый филолог- грамматист Аристофан Александрийский (257-180 гг. до н.э.) может считаться основателем научной лексикографии.

В эпоху христианства главным объектом внимания любителей сло­ва, филологов, становится слово божественное: литургическое, молит­венное и т.д. Постепенно толкования Св. Писания («слово о слове») становятся очень тонкими, филологически и богословски изощренны­ми, и наряду со словом (в его новом, филологическом значе­нии) появляется еще один термин «ученый комментатор, схолиаст» [впервые этот термин зафиксирован у Оригена (около 185- 253 или 254)]. Таким образом, была заложена одна из основных дисци­плин в изучении слова - критика библейского текста, которая в XIX и XX вв. переросла в герменевтику и сомкнулась с философией.

Современное состояние концепта "Слово" связано, в первую оче­редь, с филологией как особой отраслью человеческого знания. В оте­чественной филологии есть два вершинных ее определения: одно при­надлежит Ф.Ф. Зелинскому, другое - Г.О. Винокуру. Определение Зелинского гласит: историко-филологическая наука - это «наука, имеющая своимъ содержаниемъ изучение творений человеческаго духа въ ихъ последовательности, т. е. въ ихъ развитии» (1902, 811). Это требует непростого разграничения «сфер влияния» двух ее областей - филологии и истории. Поскольку «материальное разграничение объихъ областей невозможно» (1902, 811-812), Зелинский пытается провести между ними границы, опираясь на идеи германского науковедения конца прошлого века: по словам самого автора, его статья «является … первой попыткой построить систему Ф<илологии> (точнее - историко-филологической науки) на заимствованной у Вундта основ­ной мысли», согласно которой Ф<илология> ~ это обращенная къ памятникамъ, история - обращенная къ общимъ законамъ развития сторона историко-филологической науки; история и Ф<илология> - не две различные науки, а два различныхъ аспекта одной и той же об­ласти знания» (1902, 816, 812).

Горячо поддержав это утверждение Зелинского, Г.О. Винокур категорически заявил: «Со всей решительностью нужно установить прежде всего то положение, что филология не есть н а у к а, точнее - что нет такой науки, которую, в отличие от других, можно было бы обозначить словом «филология». <...> Эмпирическое содержание всего того, с чем имеет дело филология, без остатка покрывается предметом соответствующих специальных наук, исследующих отдельные стороны исторической действительности» (1981, 36). Этот тезис нуждается в чисто терминологическом уточнении, связанном с науковедческими попытками дифференциации объекта науки и ее предмета. В отличие от объекта предмет исследования определяется избранным методом, и иному у филологического исследования есть свой собственный пред­мет. Его, между прочим, называет и сам Винокур: это сообщение, понятое в предельно широком смысле (1981, 36-37). «Сообщение - и о не только слово, документ, но также и различного рода вещи», если только мы не ограничиваемся их практическим применением. Такова, например, мебель, помещаемая в музей. Мы, разумеется, и ее «можем взять в руки», но в руках у нас в этом случае будет «находиться только кусок дерева, а не самый стиль его обработки и не его художественно-исторический смысл. Последний нельзя «взять в руки», его можно только понять» (1981, 37). Точка зрения Винокура удивительно со­временна: для «филологической семиотики» наших дней и ряды слов, и ряды вещей есть равно носители информации. Но универсальным (инвариантным, архетипическим) аккумулятором смысла является именно слово, и в первую очередь слово письменное: как справедливо замечает Винокур, «письменный текст представляет собой идеаль­ное сообщение» (1981, 37-38).

Юрий Сергеевич Степанов (20 июля 1930, Москва — 3 января 2012, там же) — советский и российский лингвист, семиотик, академик Академии наук СССР (с 15 декабря 1990 года; с 1991 — академик Российской академии наук), доктор филологических наук, профессор.

Окончил испанское отделение филологического факультета МГУ (1953) и аспирантуру при кафедре общего и сравнительно-исторического языкознания. Кандидат филологических наук (1958, диссертация «Относительное подчинение в старофранцузском и староиспанском языках IX-XIII вв.»). Стажировался во Франции (Сорбонна, Коллеж де Франс, École pratique des hautes études).

Заведующий кафедрой французского языка МГУ (1961-1962), заведующий кафедрой общего и сравнительно-исторического языкознания МГУ (1962-1971). Доктор филологических наук (1966, диссертация «Структурно-семантическое описание языка: французский язык»), профессор (1968).

С 1971 года — в Институте языкознания АН СССР (РАН); заведующий сектором теоретического языкознания (1992-2001), советник дирекции (2001-2012). Заместитель главного редактора журналов «Известия АН СССР. Серия литературы и языка» (1973-1987) и «Вопросы языкознания» (1988-1994). Председатель научного совета РАН «Теоретические проблемы языкознания». Почётный профессор Вильнюсского университета (2003).

Труды в области теоретической лингвистики, сравнительно-исторического индоевропейского языкознания, романской филологии и семиотики.

Книги (15)

В трехмерном пространстве языка. Семиотические проблемы лингвистики, философии, искусства

В книге определяются некоторые типичные отношения к языку, образующие исторические периоды, «стили», или «парадигмы», мышления в науке о языке, философии, искусстве слова от античности до наших дней.

Показано, что эти «парадигмы» организуются сообразно трем параметрам («измерениям») самого языка — семантике, синтактике, прагматике и что язык тем самым образует «пространство мысли», в котором формируются идеи. Особое внимание уделяется различиям по этим линиям поэтик символистов, русских футуристов, Достоевского, Ибсена, Горького и др.

Имена, предикаты, предложения

В книге рассматриваются две универсальные сферы Языка: Семантика и Синтаксис.

Анализ проводится в новом разрезе, утверждающемся в лингвистике в последние годы, — на основе базовой единицы Языка — предложения; прослеживаются отражения его частей — предикатов и имен (термов) в Словаре (лексиконе). На этом пути наиболее естественно устанавливается связь между лингвистическими и логическими понятиями и проблемами (значение и экстенсионал; смысл и интенсионал; предикаты и категории Аристотеля; предложение о реальном и о «возможном» мире в смысле Лейбница-Витгенштейна; грамматика и «теория типов» Рассела и др.).

Рассматривается отношение универсальных категорий Семантики и Синтаксиса к исторически изменчивой «технике» языков — морфологии. На этой основе разграничиваются понятия эволюции Языка и истории конкретных языков. Книга снабжена кратким Словарем-указателем семиологических терминов.

Константы мировой культуры. Алфавиты и алфавитные тексты в периоды двоеверия

В книге рассматриваются алфавитные традиции Европы — от древнесемитской — через древнегреческую и латинскую — до средневековых германских (готского и рунического алфавитов) и славянских (глаголицы и кириллицы), а также современные английский, французский и русский алфавиты. Выдвигается ряд новых гипотез об именах букв и рун в связи с культурным миром соответствующих народов и исследуются тексты — от «азбучных молитв» до поэзии К. Брентано и А. Рембо.

Константы: Словарь русской культуры

Книга представляет собой словарь, но не слов, а концептов — основополагающих понятий русской культуры, таких, как «Мир» (вокруг нас), «Ментальный мир» (в нашем сознании) и их компонентов — концептов «Слово», «Вера», «Любовь», «Радость», «Знание», «Наука», «Число, Счет», «Страх, Тоска», «Грех, Блуд», «Свои — Чужие» и т. д. Эти понятия, концепты — ценности русской культуры и вообще российской культуры, они принадлежат всем и никому в отдельности. Чтобы воспользоваться ими, их нужно знать, — хотя бы через составленный кем-то словарь.

Подобно этому мы стараемся, например, познать английский язык с помощью словаря, которому разрешается иметь автора. Для пользователя это скорее неудобство, но другого пути нет. Зато кое-какие концепты обнаружат при этом, возможно, новые стороны — наша повседневная мораль, представленная через кодекс Чехова; Колчак — как полярный исследователь масштаба Нансена; русская водка, усовершенствованная Менделеевым, — в ее связи с законами мироздания по Ньютону; Буратино — как вечное мальчишеское начало мира.

Концепты. Тонкая пленка цивилизации

Ключевым термином этой книги является концепт. Под концептом понимается явление культуры, родственное «понятию» в логике, психологии и философии, исторически — «идеям» Платона. «Идеи — словесные образы бытия, имена — их осуществление» (о. Сергей Булгаков, 1953).

Изучение концептов состоит не в классификации их «осуществлений», а в раскрытии их внутренних мыслительных связей. Поэтому внешним образом книга делится на главы, а внутренне, концептуально на темы, которые проходят сквозь главы, пересекают их: «Концепты» и «Антиконцепты»; «Минимализация в литературе и искусстве»; «Научное и Художественное»; «Любовь и голод движут миром»; «Сексуальная философия по Саду (садизм)» и т. д.

В совокупности концептов и их тем открывается какое-то новое состояние общественной духовной жизни, не нашедшее еще общего «имени» («Новая антропология»? «Новая семиотика культуры»? «Цивилизация духа»?).

Методы и принципы современной лингвистики

В книге исследуются основные специальные методы лингвистики (дистрибутивный, оппозитивный, порождающий и др.). Показываются возможности их дальнейшего обобщения, с одной стороны, для целей исторической реконструкции, с другой — для синхронного описания (в частности, семантики). Все теоретические положения иллюстрируются развернутыми примерами из индоевропейских языков.

Мыслящий тростник. Книга о «Воображаемой словесности»

Последняя книга акад. Степанова Ю.С., в которой он вспоминает пройденный жизненный и научный этапы.

«Воображаемая словесность — это уже нечто отличное, некоторый собственный опыт автора, попытка в том, что происходит в русском ментальном мире, нащупать его сегодняшний импульс, линию движения». Самый сильный импульс пришел от поэзии абстрактного научного мышления — от «Воображаемой геометрии» Н.И. Лобачевского и его идеи «Воображаемое пространство». Автор работает над своей книгой «со своих семнадцати лет». Поэтому читатель, может быть, простит (если вообще склонен что-нибудь прощать) непривычные названия глав. Они названы здесь по импульсам, от которых начиналось движение — «под знаком» — I. «Под знаком Экзистенциала»; II. «Под знаком Логоса»; III. «Под знаком «Изоса»; IV. «Под знаком «Антилопы» и «Химеры»; V. «Под знаком «Притихло». (Ведь это не абзацы «начало» и «конец», а части движения по «Воображаемому»).

Протей: Очерки хаотической эволюции

Главы этой книги — «Введения (Хаос и Абсурд)», «Метаморфозы», «Фракталы», «Богочеловек» и др. не фиксируются универсальными библиотечными классификациями. Это нечто более сложное — необыкновенное разнообразие и свобода любых классификаций, исходящая от современных людей — особая ментальная среда, что, возможно, следует называть просто «информация».

Лейтмотивом служит ее древнее проявление — Протей, греческое божество, смотритель за порядком, но сам — символ непредсказуемости поведения и перемен облика, гармонии и хаоса. Его облик отвечает новейшим научным исследованиям о роли хаотических процессов в мире, о теории хаоса рядом с гармонией и Эволюцией.

Семиотика

Предлагаемый читателю сборник составили работы, в настоящее время (иногда помимо собственного мнения их авторов) относящиеся к семиотике языка и литературы.

Суть их — в последовательном сближении и наконец в слиянии исследований языка и литературы под определенным углом зрения — семиотическим. Поэтому с самого начала надо иметь в виду, что изложенное в этой книге не является теорией языка и не является теорией литературы. И тем более не является теорией искусства.

Семиотика и авангард: Антология

Коллективное исследование культуры Авангарда последнего столетия в ее связи с Семиотикой, проведенное группой авторов и составителей под руководством Ю.С. Степанова, охватывает значительный пласт явлений современной мировой культуры и представляет несомненный интерес для широкого круга читателей.

Во-первых, весьма широк диапазон представленных регионов: здесь рассматривается процесс генезиса Авангарда в России, Франции, Германии и в Англоязычном мире. Значительная часть книги отведена традиции глубинной семиотики в России, развивавшейся в тесном контакте с Авангардом.

Во-вторых, расширено понимание Авангарда. Он рассматривается не только как направление в отдельных видах искусства, но и как образ жизни, образ мышления, образ творчества. Отсюда и жанровая особенность книги: в ней собраны тексты из истории и современности — от Бл. Августина и А. Потебни до авторов сегодняшнего дня; тексты теоретические, поэтические и экспериментальные; тексты на русском языке, оригинальные тексты на иностранных языках и их переводы.

В-третьих, Авангард и Семиотика в исследовании представлены не статично, в застывших или готовых формах, а в процессе становления (материалы взяты из самого «горячего» мирового Авангарда — как начала века, так и современного). Семиотика и Авангард рассматриваются как взаимодействующие и взаимодополняющие явления — анализ и синтез, исследование и творчество. Но самое важное, авторами-составителями предпринята попытка вычленить во всем спектре Авангарда и Семиотики единый код современной культуры.

Степанов Ю.С. Константы. Словарь русской культуры. 2-е изд., испр. и доп. - М.: Академический проект, 2001. - 990 с., илл. 5000 экз. - ISBN 5-8291-0007-X. (Единый гуманитарный мир / Культурология / Summa)

РЕЦЕНЗИИ на подобные книги принято завершать уведомлением (явным или иносказательным) о том, что упомянутый труд необходимо прочесть всякому интеллигентному человеку, а в особенности - интересующемуся проблемами национального самосознания (и потому нет ничего удивительного в стремительном его исчезновении с полок книжных магазинов). Удивительно, что первое издание в 1997 году почти не было замечено прессой, хотя и стало популярным в академических кругах (например, оно было отмечено в отчетном докладе президента РАН). Однако представляется более важным (и более примечательным) другое обстоятельство: замысел данного словаря таков, что для любого здравомыслящего человека возникает необходимость самоопределиться, обозначить для себя собственную позицию по отношению к обсуждаемым вопросам.

Мы сталкиваемся здесь с попыткой воспроизвести целостный образ культуры - не столько с лингвистической точки зрения, сколько с культурологической и философской. Что представляет собой культура, в пространстве которой мы живем и действуем, инструментами которой пользуемся? На что мы можем надеяться, какие планы способны строить? Кризис культуры заключается, как известно, не в том, что в ней чего-то не хватает - каких-то идей, концепций, стратегий, а в том, что мы неправильно относимся к культуре как способу вовлеченности в мир, не рефлексируем наше отношение к ее инструментам.

В ситуации, когда нет согласия членов общества или его отдельных групп (политических элит) по поводу фундаментальных понятий и представлений о роли культурных механизмов в жизни общества, лишь исследование культуры и может открывать пути для выхода из кризиса. Необходимо отойти на несколько шагов назад, чтобы охватить всю ситуацию целиком, увязать ее отдельные моменты, ясно осознать существующие возможности и ограничения, а также реконструировать те действия, которые сформировали сегодняшнюю картину мира.

Подобные слова произносились много раз, но к рецензируемой книге эта характеристика применима в полной мере. Ведь исследование социокультурных констант оказывается особенно актуально в условиях, когда на повестке дня остро стоит вопрос о выработке национально-государственной идеологии или "русской идеи" на базе рефлексивного осознания собственной национальной (территориальной, языковой, геополитической) идентичности.

ЗА ПРЕДЕЛАМИ ЛИНГВИСТИКИ

Изучая этимологию, мы узнаем о мире нечто новое, важное и существенное. В этом смысле любой словарь представляет собой сочинение философского характера - собрание представлений о мире, определенным образом структурированное, эксплицирующее принцип собственного составления. Неудивительно, что составители словарей и иные филологи обычно не жалуют философию: с их точки зрения она представляется излишеством, поскольку любая картина мира может быть исчерпывающим образом исследована с помощью наук о языке. С другой стороны, чисто философские исследования категорий (идеологических, мировоззренческих, политологических) часто превращаются в исторически упорядоченные перечни мнений, отчего за деревьями теряется сущность леса.

Но Степанову удается двигаться по неясной грани между философией и филологией (лингвистикой, этимологией), ни в одну из крайностей не срываясь, перешагивая через ямы и провалы в одном дискурсе путем апелляции к другому.

Правда и истина, Кощей Бессмертный и Баба-яга, число и счет, огонь и вода. "Свои" и "чужие", мир как Вселенная и мир как община, страх и тоска, деньги и бизнес. Цивилизация и интеллигенция, слово и действие, закон и совесть, дом и Буратино. Во втором издании добавились: отцы и дети, святые и праведники, вечность┘ Перекликаясь друг с другом, эксплицированные концепты открывают перед нашим взором мерцающие грани культурных пространств России. Сам по себе жанр словаря побуждает вспомнить Книгу песчинок и Вавилонскую библиотеку, поэтику каталога и мозаичный монтаж. Характерно, однако, что все эти разнородные сюжеты предстают нам в органичном единстве социокультурной целостности, объединенные авторским замыслом.

Ближайшим аналогом выступает "Словарь индоевропейских социальных терминов" Эмиля Бенвениста - знаменитого французского лингвиста и историка культуры, ученичество у которого оказало немалое влияние на становление научных концепций Юрия Степанова. В этом же ряду находятся работы Теодора Моммзена и "Терминология русской истории" Василия Ключевского. Синтезировав два основных подхода своих предшественников - исторические разыскания и отраслевые лингвистические исследования, Степанов получил необычный предметный сплав, который соотносится с его собственной оригинальной философской базой.

ЗА ПРЕДЕЛАМИ ФИЛОСОФИИ

Дело идет о создании "нового русского реализма". Источниками этого течения являются семиотическая философия языка, патристика Восточной Христианской Церкви и теория искусства. Объединяя различные аспекты, срезы и ракурсы рассмотрения, новый реализм стремится гармонизировать отношения "логики" и "метафизики" и рассматривает в качестве ключевых понятий "Мир" и "Ментальный объект". Эта программа более подробно изложена в книге Степанова "Язык и метод. К современной философии языка" (См. "EL-НГ" # 41 (62) за октябрь 1998 г.). Очевидная близость к традиции платонизма, вырожденному концептуализму аристотелевских "Категорий" и неоплатонизму Алексея Лосева, совсем не превращает словарь в абстрактное философское сочинение. Более того, можно говорить о философской неангажированности Степанова: мы имеем дело с философским опытом, который не стремится себя институциализировать в качестве такового, а претендует на общекультурную значимость. Целью автора является не создание специально-научного экзерсиса, а выявление горизонта целостного взгляда носителя языка, субъекта культуры.

Культура запечатлена в значениях слов: это набор "форм", в каких мир предстает человеку. Автор полемизирует с радикализациями прагматики (значение есть употребление) и полагает, что над индивидуальными употреблениями необходимо существуют общие "концепты" - константы рассматриваемой культуры. Данное издание представляет собой не "словарь слов", а словарь концептов.

Концепты Степанова отчасти перекликаются с концептами Делеза-Гваттари. По мнению этих классиков так называемого постмодернизма, философия вообще имеет дело только с концептами, которые каждый мыслитель, творец оригинальной концепции должен создавать для того, чтобы хотя бы сформулировать свою позицию. Но Степанова нельзя отнести к постмодернистам - в том числе и потому, что он ставит своей задачей выделение социокультурных инвариантов. Эти универсалии, особым образом трансформируясь и по-разному воплощаясь, и формируют тело национальной культуры. (Примером подобного рода трансформации может служить то, как предлагаемая книга расширяет наши представления о содержании концепта "словарь".)

Культура, существующая в разрыве, в напряжении между сущим и должным, не остается и не может оставаться нейтральной, независимой к своим описаниям или исследованиям. Любого рода высказывание о ней (составляющее, кстати, ее собственный компонент) ее изменяет. Понимание этого обстоятельства, принципиальное для культурологических текстов, создает дополнительное измерение рефлексии. Степанов осознанно выстраивает свое произведение как действие в сфере культуры: будучи квинтэссенцией концептуализирующих интеллектуальных практик, оно вместе с тем трансформирует, перестраивает, координирует силовые линии ментального пространства, задавая не только содержательные характеристики, но и ценностные ориентации.

В ПРЕДЕЛАХ КУЛЬТУРОЛОГИИ

Культура как целое рассматривается в качестве совокупности концептов и их отношений, обнаруживаемых в соответствующих семиотических рядах - эволюционных и синхронических, переплетающихся друг с другом, создающих "ментальные изоглоссы" в культуре. "Концепты не связаны "намертво" и жестко с каким-либо одним словом; они как бы "парят" над словами, вступая в отношения с разными словесными формами и тем самым "синонимизируясь", зачастую в весьма причудливых и заранее непредсказуемых видах". Возникает своеобразная "интерференция" культурных полей: христианская и языческая, античная и западноевропейская (Новое Время) традиции оставляют каждая свой след в этимологии, в значении слова, формируют отсылки к другим концептам (Знание - Закон - Свои и Чужие - Слово - Причина и Цель - Мир - Вечное и т.д.). Все эти следы находят свое отражение в практике употребления языка и по-особенному окрашивают смыслы различных слов - которые мы используем, не подозревая об их особости и предыстории, как если бы они были нашим личным достоянием.

Многочисленные цитаты, указатели, перекрестные ссылки создают структурную основу мультикультурного (сравнения и сопоставления неизбежны: в истории не бывает монокультурности) пространства словаря, в котором разворачиваются многообразные сюжеты взаимодействий обычных и экзотических персонажей, предметов быта и универсальных категорий. "Итак, 1) этимология, 2) ранняя европейская история, 3) русская история (в той или иной степени), 4) сегодняшний день, с пунктирно прочерченной связью между ними, - такова, в общем, композиция каждой отдельной словарной статьи". Алфавитный порядок букв глаголицы и кириллицы контрастно выделяется на фоне концептуальной последовательности культурных констант, а меткие наблюдения и остроумные замечания органично дополняют словарь, который превращается в компендиум экспликаций смыслов и ценностей. Перед нами попытка со стороны лингвистики приблизиться к фундаментальному синтезу в науках о культуре.

Речь не идет о том, что следует найти какие-то универсальные значения для слов, универсальные представления о предметах и явлениях. Проблема универсалий решается здесь особым образом (хотя в проекте нового реализма заметны и отголоски платоновско-аристотелевской эзотерики). Концепты не похожи на платоновские идеи, хотя и описываются сходными средствами; их онтология практически выведена из рассмотрения; концепты - это наиболее общие, фундаментальные образы, через которые конструируются все остальные; это категории языка и национальной культуры. Это основные ячейки культуры в ментальном мире человека. Все концепты, в свою очередь, опираются на некоторые предельные базовые инварианты человеческой жизни: групповая общность, телесность (экзистенциальные моменты, связанные с личной историей и физиологией человека), иерархия групп и отношения означивания.

В концепт входит как все то, что определяет значение и смысл понятия, так и то, что делает его фактом культуры: этимология, история, применение в научных дисциплинах, сопутствующие социальные оценки. Концепт переживается: это целостный "пучок" представлений, понятий, знаний, ассоциаций, интенций, воспоминаний.

"Русская культура реально существует в той мере, в какой существуют значения русских (и древнерусских) слов, означающих культурные концепты. В той мере, в какой эти слова и выражаемые ими концепты этимологически возникают из общеславянских и индоевропейских слов". Иными словами, русская культура не существует как вневременная абсолютная идея или как комплект материальных предметов. Точнее, ее подлинное (по отношению к преходящей суете мира) бытие в ментальном мире проявляется как инвариант в (национальных) вариантах, в исторической реальности, в цепи культурных связей.

ГРАНИЦЫ ИДЕНТИЧНОСТИ

Вопрос о национальной самоидентичности здесь решается (или обходится?) очень корректно. Цель исследования - выделить и зафиксировать предельные основания русской особости, а не ее проявления и следствия, и уж тем более не идет речь о практическом применении данного знания на границе "Свои - Чужие". Русская культура не нуждается в насаждении и культивировании - она сама есть культивирование. Русская культура не нуждается в том, чтобы лелеять ее индивидуальные особенности - они не относятся к ее сущности. Сущность же русской культуры состоит в том, что она, во-первых, культура, то есть некий способ (движение) установления порядка в ментальном мире человека и в мире его деятельности, восходящий к порядку божественному, и, во-вторых, проявляется и передается через исторические события, а поэтому обрастает рядом случайных подробностей, формирующих особую оптику взгляда на мир через призму данной культуры. Особость - это факт, а не руководство к действию.

Иной раз особость русской культуры озадачивает. Например, понятие "закон" в культуре западноевропейской означает обычай свободных граждан, тот порядок, который они сами для себя устанавливают. А в русском языке закон - это прежде всего безличный "предел, поставляемый свободе воли или действий" (по Далю), внешнее ничем не мотивированное ограничение. "Конъ" - в древнерусском начало и конец, столб коновязи, маркирующий границу; отсюда "за-конъ" - за-граница, предел, который нельзя переступать, но "за которым лежит какая-то иная сфера жизни духа", по-своему притягательная и провоцирующая неподчинение пределу (не обязательно преступное). В европейской традиции представление об "иной", беззаконной сфере жизни духа не находит отклика - ведь вся жизнь духа протекает сообразно закону, установленному людьми для самих себя, для организованного общежития больших или малых групп.

Нельзя ли уподобить концепты некоему коллективному бессознательному? Их мир деперсонифицирован, в нем нет места личной судьбе, биографии, поступку. Что же, выходит, сам человек никакой роли в культуре не играет? Но если он не имеет выделенного места в этом мире (то есть не может уподобить себя Богу), то что обязывает его принимать во внимание все эти абстракции? Каким образом тот факт, что некое понятие включается в более общую целостную цепь понятий и смыслов, должен находить свое отражение не только в формальной, но и в содержательной стороне культурной деятельности, опирающейся на данное понятие?

Любое интеллектуальное действие человека совершается в ментальном пространстве - он неизбежно вынужден иметь дело с концептами, как бы он к ним ни относился. Даже отрицание их существования обнаруживает (пусть негативную) с ними связь (существование чего отрицается в таком случае?). Индивидуальное творчество становится поэтому возможным как раз в соотнесении с константами наличествующей культуры - их переосмысление оказывается одновременно актом их воспроизведения и/или изменения, выделения новых концептов.

Зазор между метафизическими механизмами, в котором возможна вспышка человеческой свободы, может открыться иной раз в довольно неожиданном виде. Примером тому служит концепт "Буратино" - образ мальчишки, стремящегося к морю и солнцу, к свободе без зависимостей; сообразно этому построено и описание в словаре, напоминающее веселую игру. С другой стороны, Буратино как концепт - настораживает. Ведь, пожалуй, правда, что это устоявшаяся черта нашей культуры - пренебрежение к любым законам, стремление от них освободиться и устанавливать мировой порядок по своей личной прихоти.

Метафизическую основу своей исследовательской программы Степанов не прописывает подробно, обозначая намеками или используя подходящие цитаты. У него нет вообще ориентации ни на платоновский (онтологический), ни на декартовский (рационалистический) идеал по-философски совершенного языка. Особенность "нового реализма" состоит в признании историчности (случайности) тех наиболее общих модулей, через которые язык формирует картину мира и которые нужно зафиксировать методами лингвистики; это не означает отказа от платонизма, от монистического единства мира: хотя особенности концепта, его связи с другими концептами, словами и вещами по своей природе историчны, но сами принципы связи, подобия, порядка универсальны и восходят к единому источнику.

Мировой порядок един и универсален, это божественный порядок; Единое есть вместилище человеческого разума и основа всех форм его жизни. Свою концепцию Степанов отчетливо противопоставляет революционно-модернистским практикам выстраивания культуры "заново", с чистого листа, по собственной прихоти "мастеров культуры". Ведь если утрата исторической традиции, какой бы отчужденной она ни казалась в отношении к существующему положению вещей, оборачивается представлением о возможности абсолютного произвола по отношению к людям, к социальным институтам, к государству, к культуре в целом, то результатом будет трагедия человека и трагедия общества, которое распадается на несогласованные фрагменты и теряет свои интегрирующие и координирующие функции.

"Словарь русской культуры" не предлагает какой-то законченной метафизической доктрины и уж тем более не вводит общеобязательного образца-шаблона, в соответствии с которым надо было бы выверять все культурные практики. Свой проект автор рассматривает прежде всего как действие, могущее расширить горизонт культуры и подтвердить значимость ее исторических основ, - позиция достойная и заслуживающая уважения.

1. Константы культуры

Приложение I. Концепт

Смежные понятия

Культура

Концепт

Лингвоспецифичные слова

Концептосфера

Образ мира

Национальная картина мира

Языковая картина мира

Ментальность

Ассоциативно-вербальные сети

Смысл и значение

Аксиология

В определении акад. Ю. С. Степанова, содержание культуры, в том числе русской, можно отразить по образующим ее константам, основополагающим культурным концептам, принадлежащим всем и никому в отдельности. В русской культуре к таким константам относятся, в частности, Мир , Вера , Воля , Правда , Любовь , Душа и др. При их посредстве культура входит в ментальный мир человека, как и человек, со своей стороны, входит в культуру.

Константы национальной культуры могут совпадать по названию с константами другой национальной культуры, но отличаются по вкладываемым в них смыслам. Их содержание определяют не в научно-понятийном, а обыденно-понятийном измерении в связи с бытующими в культуре представлениями. Достоверны ли эти представления в смысле объективном, заранее знать нельзя, зато можно утверждать безусловную их достоверность как данного коллективного сознания.

□ Константа культуры задается по аналогии с концептом как модель представления знаний о каком-то фрагменте образа мира.

□ Совокупность констант задает набор правил оперирования знаниями о культуре.

□ Как и концепты, константы культуры определяются не в ракурсе объективных специально-научных знаний, а в связи со сложившимися в культуре представлениями.

□ Константы культуры не подлежат проверке на истинность.

□ Константы разных национальных культур могут совпадать по названию, но отличаются вместе с тем по вкладываемым в них смыслам.

□ Определить содержание того или иного концепта как константы культуры можно только по засвидетельствованным контекстам употребления, в том числе на Национальном корпусе русского языка.

□ В структурном отношении концепт содержит в себе некоторую более или менееустойчивую программу, разворачиваемую с разной степенью полноты во всех возможных своих реализациях, о чем можно судить по устойчивым ассоциативным связям между словами.

Пример I . В качестве примера возьмем рус. холостяк . Наряду с общезначимыми признаками ‘мужчина’, ‘взрослый’, ‘неженатый’, отраженными в словарном толковании, русскоязычные информанты определяют искомое понятие в выражениях вида дома не прибрано , грязные носки, готовить не умеет , разве только яичницу и проч. Причем, по общему мнению, эти значения кодифицированы и как таковые должны учитываться наравне с таксономическими признаками. Не случайно, разбирая высказывание Жена была в командировке , и он жил холостяком , Ю. Д. Апресян определяет холостяка по свойствам ‘неупорядоченность быта’, ‘отсутствие домашнего уюта’ в перифразировке вида [жил ] не усложняя себе жизнь устройством быта , не заботясь о домашнем уюте и порядке , но зато , может быть , участвуя в веселых дружеских встречах – словам , так , как в представлении общества свойственно жить холостякам .

Иначе обстоит в американской картине мира. По наблюдениям Дж. Лакоффа, англ. bachelor «холостяк» определяется преимущественно по признакам ‘красавец’, ‘гуляка’, ‘беспорядочные половые связи’ в определениях вида красавец-мужчина, предельно заботящийся о своей внешности и шатающийся по ночным барам в поисках любовных приключений .

Пример II . В качестве другого примера возьмем такое высказывание поморского охотника и рыболова: Мало того что малый ребенок умеет веслом владать, баба, самая баба – уж чего бы, кажись, человека хуже?! – а и та, что белуга, что нерьпа, – лихая в море. Смело давай ей руль в лапу и спать ложись, не выдаст: не опружит и слезинки тебе единыя не покажет … (С. В. Максимов). Будучи в целом противоречивой, оценка задается оценочными предикатами человека хуже , лихая в море , не выдаст и др. в отношении уступительной конъюнкции (уж чего бы…, а и та… ), позволяющей если не подавить, то хотя бы компенсировать общеотрицательную оценку какими-то частными достоинствами. Причем понять, почему в суждении о женах и дочерях поморов отбираются такие, а не какие-то другие свойства, почему рус. баба характеризуется в общей оценке отрицательно (человека хуже : ср.___________________________________________________________________________________________________________________________ ), в частной – положительно (лихая в море , не выдаст… ) и почему положительная оценка задается, наконец, в сравнении с морскими животными (что белуга , что нерьпа ) можно только обратившись к сложившимся в аксиологической системе поморов культурным нормам.

Интерпретантом отношения баба → /–/ (в контексте «человека хуже») является, очевидно, мнение: по сравнению с мужиком баба слаба; интерпретантом отношения баба → /+/ (в контексте «не выдаст: не опружит и слезинки тебе единыя не покажет») – баба вынослива и терпелива, на нее можно положиться в трудной ситуации; интерпретантом транспозиции баба → белуга , баба → нерпа – такое весьма существенное обстоятельство, что для обозначения отважных гребцов в речевом обиходе поморов нет иного класса вспомогательных существ, кроме разве только крупных рыб семейства осетровых или ластоногих млекопитающих из семейства тюленей.

Так вскрываются специфические особенности толкования рус. баба (в значении «жена», «женщина») в понимании поморских охотников и рыболовов.

Вопросы и задания

В чем сходство и различие концепта и константы культуры?

Определите национально специфичные черты рус. семья , любовь , вера , воля , счастье , свобода .

Установив «типовые ассоциации», постройте ассоциативно-вербальную сеть рус. муж , жена , дети , школа , университет , общежитие по модели стимул → реакция (S → R ).

Прокомментировать

Константы культуры принадлежат всем и никому в отдельности.

Константы культуры устойчивы и постоянны.

Подобно концепту константа культуры представляет собой «сгусток смысла» в сознании человека ‒ то, в виде чего культура входит в ментальный мир человека (Ю. С. Степанов).

Понятие «определяется», концепт же «переживается». Он включает в себя не только логические признаки, но и компоненты научных, психологических, авангардно-художественных, эмоциональных и бытовых явлений и ситуаций (Ю. С. Степанов).

Культура ‒ это совокупность концептов и отношений между ними, выражающихся в различных рядах (прежде всего в т. н. эволюционных семиотических рядах), а также парадигмах, стилях, изоглоссах, рангах, константах (Ю. С. Степанов).

С эпистемологической точки зрения концепт сродни понятию , потому что эволюционирует вместе с познанием и задается, как и понятие, как отраженное знание о предмете.

Установите строение концепта по фрагменту из кн. Ю. С. Степанов. Константы: Словарь русской культуры (М.: Языки славянских культур, 2007).

Всем известно, что в последние десятилетия, до самого последнего времени в жизни теперешнего активного населения России день 23 февраля был ежегодным «праздником мужчин», а день 8 марта ‒ «праздником женщин». В первый из этих дней предметом торжества являлись все мужчины, независимо от их профессии и возраста, ‒ дома, на предприятиях, в школах от первого до последнего класса и даже в детских садах, мальчики получали поздравления и мелкие подарки от девочек. Во второй из этих дней точно то же делают мужчины и мальчики по отношению к женщинам и девочкам. Этот факт культурной жизни образует концепт. В данном случае перед нами к тому же «двойной концепт», состоящий из двух связанных представлений о двух праздниках. В этом факте культурной жизни имеется еще некоторая структура ‒ два праздника симметричны, противопоставлены и расположены по календарю в непосредственной близости один к другому. (К тому же по странному, но примечательному стечению обстоятельств, 23 февраля по старому стилю приходится на 8 марта нового стиля, т. е. в некотором смысле обе даты - это одна и та же дата.) Обозначим описанное положение дел как «положение дел I».

Столь же хорошо известно, что по своему происхождению эти два праздника различны и никак между собой не связаны. 23 февраля отмечался (и в жизни старшего поколения все еще является таковым) как «День Советской Армии», т. е. праздник военных, или, как принято выражаться в современном русском быту, ‒ военнослужащих. 8 марта отмечался (и для определенной части старшего поколения все еще отмечается как «Международный женский день», т. е. день борьбы «всего прогрессивного человечества» (а не только самих женщин и не только мужчин ради женщин) за равноправие женщин с мужчинами, за эмансипацию женщин. В этом качестве оба праздника не соотносятся между собой и тем более не «симметричны» («положение дел 2»).

Наконец, историки и некоторая часть просто образованных людей знает (причем больше о 23 февраля, чем о 8 марта) исторические факты далекого прошлого, приведшие в дальнейшем к установлению этих памятных дней. 23 февраля 1918 г. только что организованная тогда регулярная армия Советского государства ‒ Красная Армия - одержала под Нарвой и Псковом крупную победу над войсками Германии (еще продолжалась Первая мировая война). Это событие связано с именем Л. Д. Троцкого (факт, о котором советская пропаганда впоследствии старалась не вспоминать), бывшего тогда Народным комиссаром по военным и морским делам, председателя Реввоенсовета Республики. 8 марта как праздник определен по инициативе Клары Цеткин (1857‒1933), активной деятельницы международного женского и коммунистического движения; («Положение дел 3»).

Совершенно очевидно, что все три положения дел ‒ (1), (2), (3) отражены в существующем в нашем сознании «концерте 23 февраля и 8 марта». Но отражены они по-разному, с разной степенью актуальности, как разные компоненты этого концерта. Компонент (1) является наиболее актуальным, собственно, он-то и составляет основной признак содержания концепта «праздник». Компонент (2) все еще участвует в понятии «праздник», но не столь живо, не столь «горячо», образуя его как бы дополнительный, не активный, пассивный признак. Компонент (3) уже не осознается в повседневной жизни, но является «внутренней формой» этого концепта (с. 42‒43).

Русский ассоциативный словарь ‒ http://www.tesaurus.ru/dict/dict.php

Русский ассоциативный словарь. В 2 т. / Ю. Н. Караулов и др. М.: АСТ-Астрель, 2002 ‒ http://tesaurus.ru/dict/dict.php

Воркачев С. Г . Счастье как лингвокультурный концепт. М.: Гнозис, 2004. ‒ http://lincon.narod.ru/happ_comps.htm

Карасик В. И . и др. Иная ментальность. М.: Гнозис, 2005. ‒ http://www.twirpx.com/search/

Приложение I. Концепт

Н. Ю. Шведова: Концепт – это содержательная сторона словесного знака <…>, за которой стоит понятие (т. е. идея, фиксирующая существенные “умопостигаемые” свойства реалий и явлений, а также отношения между ними), принадлежащее умственной, духовной или жизненно важной материальной сфере существования человека, выработанное и закрепленное общественным опытом народа, имеющее в его жизни исторические корни, социально и субъективно осмысляемое и – через ступень такого осмысления – соотносимое с другими понятиями, ближайше с ним связанными или, во многих случаях, ему противопоставляемыми (Русский идеографический словарь / под редакцией Н. Ю. Шведовой. М.: 2004. С. 29–30).

Прим. Среди основополагающих моментов определения отметим, в частности:

Концептуализация окружающей нас действительности проецируется, прежде всего, на язык, а концепты связываются главным образом с языковыми знаками: «Концепт – это содержательная сторона словесного знака»;

Концепты находятся в отношении согласия или несогласия: «…понятие <…>, соотносимое с другими понятиями, ближайше с ним связанными или, во многих случаях, ему противопоставляемыми».

На вопрос, можно ли применить данное определение к любому слову и стоящему за ним понятию, ответ дается отрицательный:

В отличие от понятия, содержание концепта определяется относительно других концептов в границах некоторого определенного «мира»: «…концепт существует не в “свободном парении” – идея, стоящая за концептом, обязательно заключена в границах определенного “мира” <…> и, с этой точки зрения, не является простым обобщением представлений о любом предмете, о любой реалии» (Шведова 2004: 30);

Концепт глубже и сложнее любого возможного понятия: «Само противопоставление терминов “понятие” и “концепт” говорит о том, что концепт глубже и сложнее любого возможного понятия. Эта сложность определяется тем, что само поле существования концептов как явлений умственной, понятийной сферы, а также связанные с этим полем его собственные характеристики и качества ограничены самой природой этого явления» (Шведова 2004: 30);

концепт – результат концептуализации мира: «Концепт – непосредственный результат концептуализации мира, т. е. его умственного ви дения и осмысления, и этим он отличается от понятия как логически оформленной идеи о классе предметов, явлений» (Шведова 2004: 30–31).

Ю. С.Степанов

Степанов Ю. С. Константы: Словарь русской культуры: 3-е изд. - М.: Академический проект, 2004, с. 679-683.

МЕЩАНСТВО. Собирательное от мещанин, мѣ щанинъ букв.житель места , т. е. житель посада ».Мещанами уже в московской Руси назывались иногда «черные градские люди» (см. черная сотня), т. е. низший разряд городских жителей (мелочные торговцы, ремесленники, поденщики), более распространенным названием которых было посадские. Согласноманифесту 1775 г. мещанами были названы все городские обыватели, которые, не владея капиталом в 500 руб., не могли быть записаны в купечество. Так наз. «Городовое положение» 1785 г. называетмещанами всех вообще представителей третьего сословия («среднего рода людей»), а название посадские оставляет лишь за темигородскими обывателями, которые не принадлежат ни к именитому гражданству, ни к купечеству, ни к цехам, а кормятся в городепромыслом, ручным ремеслом или работой. В отличие от купцов ицеховых, мещане представляют собой сословие в тесном смысле этого слова: принадлежность к мещанству наследственна и не обусловлена соблюдением каких-л. правил. Мещанство в этот период продолжает в своем положении бывшее податное состояние, с чемсвязан ряд черт правового статуса - на мещан могут быть наложены телесные наказания, ограничена их свобода передвиженияпо стране и т. д. (Новый энцикл. с л. Б.-Е., т. 27).
679

Словарь Даля (т. II) определяет слово мещанин еще в этом смысле: «Горожанин низшего разряда, состоящий в подушном окладе(обложении. - Ю.С.) и подлежащий солдатству; к числу М. принадлежат также ремесленники, не записанные в купечество».

В 1866 г. мещане Европейской России были освобождены отподушной подати, взамен которой был введен налог с недвижимогоимущества в городах, посадах и местечках, уже не имевший характера специально мещанского налога. В 1904-1906 гг. были сняты другие ограничения для лиц бывших податных сословий. В это времямещанство каждого города, посада или местечка образует мещанское общество (до некот. степени аналогичное дворянскому собранию), признаваемое юридически субъектом имущественных прав. До1900 г. мещанские общества имели право исключать из свой средычём-л. опорочивших себя членов и предоставлять их в распоряжениеправительства, последствием чего являлась высылка в Сибирь.

Мещанское состояние, по нормам нач. XX в., приобретается посредством приписки к мещанскому обществу; приписка совершается решением мещанского общества; лица, уже принадлежащие ккакому-л. крестьянскому или мещанскому обществу, должны былитам «открепиться», на языке той поры - «представить увольнительный приговор». Мещанин передает свое гражданское состояние детям и жене (если она не имеет прав высшего сословия), а такжеусыновляемым им лицам (Новый Б.-Е., т. 27).

В таком смысле слово мещанин сохраняли русские словари досеред. 1930-х гг. Так, словарь Ушакова: «Мещанин - человек, принадлежащий к городскому ремесленно-торговому слою населения,а с 1775 г. (точнее - с 1785 г., см. выше. - Ю.С.) - официальноеназвание лиц, гл. обр. из городской мелкой буржуазии, составлявших в дореволюционной России особое сословие, ниже купеческого» (т. II, 1938 г.).

Вторым значением слова мещанин тот же словарь указывает:«Человек с мелкими, ограниченными, собственническими интересами и узким идейным и общественным кругозором». Здесь же этоопределение иллюстрируется словами М. Горького: «Театр, обнажая перед зрителем гнуснейшую сущность мещанина, должен возбуждать презрение и отвращение к нему».

Сам Горький в своих взглядах на мещанство проделал сложнейшую эволюцию - от пьесы «Мещане», 1901 г., еще нейтрально-бытового характера, до болезненно двойственного отношения кмещанству: с одной стороны, предельно резкие, политические оценки, подобные вышеприведенной, с другой - осознание мещанствакак мощной доминирующей, но тормозящей эволюцию среды жизни, воплощающейся в таких сложных личностях, как Клим Самгин(огромный неоконченный роман «Жизнь Клима Самгина»), с которым в значительной степени ассоциируется сам автор. Интересноотметить, что эта
680

Полностью негативная, политическая и этическаяоценка мещанства - основного, стабилизирующего слоя общества - с трудом могла быть понята на Западе, и название пьесы Горького по-английски традиционно передается как «Smug Citizens» букв. «Самодовольные, ограниченные, чопорные граждане». Более поздние советские русско-английские словари дают для «мещанства» с отрицательным смыслом - Philistinism - «филистерство».

Это резко негативное отношение к мещанству в части русского общества революционной поры возникло в значительной мере под влиянием большевистской пропаганды, вследствие общей оппозиции мещанства революционному движению, как результат прямого антагонизма части русского мещанства, группировавшейся в консервативные охранительные союзы (см. черная сотня), к большевизму.

Немецкий аналог русского мещанства - бюргер, бюргерство (нем. der Bürger , die Bürgerschaft ) имело совсем другую этическую историю. По происхождению, это германское слово вполне аналогично др.-русскому город-посад (торговый) - оно возникает, по-видимому, из соединения (контаминации) двух слов - исконно германского berg- «возвышенность на местности, гора» (того же и.-е. корня, что др.-рус. брегъ , рус. берег ) и латинского burgus, в свою очередь заимствованного из греч. πύργος ; и означавшего «башня, укрепление». Но уже в готском языке в виде baurgs жен. р. им переводится греч. πόλις ; «город». Очень показательны для устройства древнего германского города, во многом также похожего на др.-русский, словосложения- гот. baurgs-waddjus «городская стена», *mid-gardi-waddjus «средняя, разделяющая город стена», причем слово -waddjus муж. и жен. р. первоначально значило «деревянная ограда, плетень».

В новое время слово Bürger «горожанин, мещанин, бюргер» приобретает также значение «гражданин».

Этическая история понятия «бюргерство», столь сходная в истоках и столь разительно далекая от рус. мещанин, мещанство, искаженного и отклоненного от общего ствола, наиболее ярко концептуализована Томасом Манном. Мы даем здесь концепцию в замечательном комментированном изложении Анатолия Алексеевича Федорова (1927-1985), по его книге «Томас Манн. Время шедевров» (М.: Изд-во Моск. унив., 1981, с. 12-24). Анализу бюргерства посвящены основные теоретические труды Т. Манна, и прежде всего «Любек как форма духовной жизни» (1926), «Очерки моей жизни» (1930), «Гете как представитель бюргерской эпохи» (1932), вообще все статьи о Гете, и статьи о русской литературе. «Центральной проблемой теоретических размышлений Т. Манна и вместе с тем излюбленным объектом его творчества становится особая, высокоразвитая духовная стихия жизни, - писал А.А. Федоров (и для него самого это был любимый предмет его замечательных курсов
681

Истории западноевропейской литературы в Московском университете). Писатель называет эту стихию бюргерством . Он употребляет это слово как научный термин, определяя им точную, исторически сложившуюся величину. Бюргерство для него - некое суммарное определение европейской гуманистической культуры»: «В контексте произведений писателя слово "бюргерство" очень близко по значению словам "благородство" и "интеллигентность"», причем для него это качества не только интеллигента, философа, писателя, особо образованной личности, но и простого человека, бюргера вообще. «Простой человек приумножает идеальные свойства жизни, часто не зная никакой философии, руководствуясь врожденной точностью своих реакций на мир: преклоняясь перед этикой, презирая предательство избегая неверности, исключая критерий денег в любви и дружбе... (заметим- «исключая не критерий денег вообще», ведь речь идет не о каких-то особых, идеальных, не от мира сего личностях, а о простых людях, мещанах, бюргерах. - Ю.С.). Т. Манн любил рисовать в своих произведениях этот тонкий и чудесный предмет эволюции - инструментальную точность этических реакций человека. В этой точности - тоже существовенная черта бюргерства» (с. 12 и 15; слова А.А. Федорова, выделено в тексте мною. - Ю.С.).

Т. Манн, как писатель-исследователь, знал, что бюргерство порождено особыми социальными и экономическими условиями, - как исторически определенными (детерминированными - сказали бы марксисты), так и неповторимыми, «удачей истории». Под первыми условиями Т. Манн понимал расцвет европейских городов, которые на протяжении веков были движущей силой прогресса. Писатель анализирует их в очерке о Любеке - старинном ганзейском городе: «Его жизнь в лучших своих проявлениях и частностях представляла собой нечто принципиально противоположное современному империалистическому кризису (когда А.А. Федоров писал это, так «нужно» было писать; но сейчас бы, я это знаю, он прибавил: «и социалистическому кризису». - Ю.С.). Иногда в ней явно обозначались контуры гуманистических идеальных человеческих взаимоотношений, вырабатывались своеобразные заветы грядущему. Это, конечно, нисколько не меняло классовую структуру города, разделение его на патрициев и бедноту. Но небольшая часть горожан не только получала материальную возможность должной жизни, но и реализовала ее для создания духовных ценностей» (с. 16). Себя Томас Манн причислял к «любекцам».
682

Но, с другой стороны, писатель считал, что бюргерство - это именно особая духовная сфера жизни, «бюргерство порождено историей, - продолжает А.А. Федоров, - но оно не прямое отражение конфликта, оно - духовная сублимация истории. Бюргерство - порождение удачных времен, благополучного стечения обстоятельств в жизни городов. В такие многочисленные, но всегда ранее непрочные, преходящие моменты человечество создавало (успевало создавать - оказали бы мы теперь. - Ю.С.) великие духовные традиции. В эти времена закладывались гуманистические принципы человеческих взаимоотношений, и они уже не исчезали бесследно. Т. Манн считал, что бюргерство зарождалось в узкой сфере, обязательно в условиях мат ериальной независимости, однако оно служило прообразом будущих че ловеческих отношений, оно словно "ожидала" более широкой материальной базы, чтобы стать уделом все большего количества людей»с. 12- 13). И разве это не компонент нашей теперешней русской дух овной жизни? Разве не хотим мы дождаться еще одного «удачного времени» материального благополучия, чтобы поддержать и чуть-чутьдальше продвинуть гуманистические традиции?

Идеальным выразителем этой прекрасной стихии бюргерства Т . Манн считал Гете: «Исследователь, однако, четко отграничиваетбюргерство Гете от его поэтического гения и от его философского д ара»... Т. Манн исследует не гениальный результат, а его почву, н е то, что делает Гете неповторимым и недосягаемым, а то, что родн ит его с бюргерской культурой. Манн не устает повторять, что«чудо-личность Гете детерминирована бюргерством, интеллигентно стью. Гете для Манна - идеал расцветшей личности, привлекательной и для грядущих веков, но он и дитя "полутысячелетия", к оторое мы называем "бюргерской эпохой"». «Эпоха гения Гете - э то грядущие тысячелетия, а "эпоха личности Гете" - это лучшие че рты духовной европейской городской жизни его эпохи... Будущ ее для Манна - совершенство духовной, творческой "породы" чело вечества. И Гете в этом плане - первое воплощение грядущей но рмы» (с. 21).